хоть раз заговоришь с этим г… Антоном… То забудь, как меня зовут.

Ева мелко кивает.

— Я к нему даже не подойду больше, — отвечает она дрожащим голоском. Я хватаю её за руку и хочу, чтоб это прозвучало грозно, — но это звучит умоляюще:

— Не подводи меня снова. Не подводи меня снова никогда!

***

Судя по бейджу на зелёном халате, её зовут Марина Сергеевна. У неё короткая стрижка, очки в прямоугольной оправе и глаза-ножницы, как у нашей химички. Глянет — и сразу кажется, будто ты в чём-то провинилась. Отнимаешь время у занятого человека. Маленькая, ничтожная и тупая. Именно так я себя сейчас и чувствую.

— Лет сколько?

— Пятнадцать.

— Да не вам — собаке!

— А… Не знаю.

— Глистогоните?

— В смысле?

— Прививки ставили?

— Нет…

Марина Сергеевна снимает очки, вздыхает и трёт глаза.

— Что ж вы, девушка, за собакой совсем не следите?

Вот зачем она так?

— Да вы что!.. — Я захлёбываюсь от обиды. — Это не моя собака! Разве не видите? Уличная. Подобрала. Откуда мне знать о прививках? Я специально пришла…

— Прошу прощения.

— А?

Марина Сергеевна возвращает очки на место. У неё усталый вид.

— Прошу прощения, — повторяет она. — До вас тут приходили… В общем, неважно. Я не должна была на вас срываться. Извините.

Вот это да! Я остываю так же мгновенно, как вспыхнула.

— Я не обижаюсь. Просто… А кто приходил?

— Ваша ровесница. Привела собаку усыпить. Сколько стоит? Ой, дороговато. Вы же доктор — посоветуйте, что выбрать: крысиный яд или фарш со стеклом?

— Вот гадина! — негодую я.

— А собака была здоровой. Просто надоела, видимо. Щеночек вырос и перестал быть милой игрушкой. И ходят такие — каждую неделю, а то и чаще.

— И вы её… — Я умолкаю, не в силах даже произнести это слово. — Вы…

— Нет. — Марина Сергеевна суровеет. — Собаку пристроим. Усыпляем только безнадёжных. Когда вылечить нельзя. Когда от боли мучаются. Не выношу, когда животные страдают.

— Я тоже! — вырывается у меня, и я ловлю себя на том, что глазею на неё с восхищением. Как это, должно быть, глупо.

— Ладно. Что тут у вас?

— У нас тут это… писаемся. От громких звуков.

— Ну-с, посмотрим… Как зовут вашу красавицу?

Через полчаса я покидаю клинику. Рядом семенит Вега. Я бы ни за что не оставила её Чучей! Как можно жить с таким гадким именем? Помню, Полина рассказывала нам, что есть страны, где девочку могут назвать «Хватит». В смысле — «Хватит девочек! Рождайся, мальчик!» Я не поверила. Решила, будто она опять выдумывает, лишь бы ущемиться. Потом погуглила. Всё ещё хуже. Линди — приведёт за собой брата. Сянди — думаем о брате. Цюди — просим брата. Улболсын — пусть будет сын. Кистаман, Гызтамам, Бесханум, Кыздыгой — хватит девочек. Улангерек — давай мальчика. Огулгерек — нужен сын. И ещё много-много… Как жить с таким именем — если с самого рождения ты знаешь: тебе не рады лишь потому, что ты девочка! Должно быть, чудовищно. И с именем «Чуча» не лучше. Собаки же умные. Вдруг она понимает, что её назвали в честь чучела? А Вега — одна из самых ярких звёзд. Теперь и навсегда она будет Вега. Алмаз мой драгоценный.

А ведь я лицемерка. Самая настоящая. Я всегда жалела животных. В детстве даже над Колобком плакала. Колобок — это животное? Не знаю. Но ему точно было больно, когда его ела лиса. Не выношу, когда животные страдают. И что я сделала, когда Антон ударил Вегу? Встала на его сторону. И поддакнула. Конечно, она тупая! Конечно! Влюблённая дура. Факт! Фу, вспомнить противно… Марина Сергеевна никогда бы так не сделала. Полина бы сказала, что она спасает мир. И она и вправду спасает мир. А я? А что же я?

***

— И зачем тебе мой экзамен, Крюкова?

— Хочу стать ветеринаром.

Я ещё никому не говорила. С Полиной мы так и играем в молчанку. Жду, когда она меня простит. Она не прощает. И худеет. Я ничего не исправила. Ева — на Еву я ещё сердита, хотя она ведёт себя тише воды, ниже травы и с того самого поганого дня рождения ни о каких мальчиках не заикается. Мама — она, конечно, не поднимет меня на смех, но спросит: почему? ты серьёзно? А я не знаю, серьёзно или нет. А почему… Сложно объяснить. Тут замешано всего понемногу: и Колобок, и мальчик-одуванчик, и плач Веги, и богиня в зелёном халате… Странно, что первой моё признание слышит Юлия Антоновна. И ничуть не впечатляется. Вообще не реагирует. Только хмыкает и продолжает заполнять классный журнал. Обидно-то как!

— Почему вы меня не любите?

Глаза-ножницы вонзаются в меня:

— Я никого не люблю. Это школа, а не семья. У меня любимчиков нет.

— Но вы называете меня по фамилии!

— Как и других.

— Неправда! Всех по имени, меня — только по фамилии! Придираетесь на уроке! Я вам не нравлюсь, я же вижу! Почему?

Ну всё. Сейчас она выставит меня вон.

Юлия Антоновна снимает очки и подпирает подбородок кулаком.

— Знаешь, Катя, ты же умная девка.

Я ожидала чего угодно, только не этого. Вылупляю на неё глаза, а она продолжает:

— Голова у тебя варит, всё тебе легко даётся. Ты могла быть лучше всех, а не перебиваться с четвёрки на тройку. Но! — Она повышает голос. — Но что ты делаешь на моих уроках? Строишь глазки мальчикам! Хихикаешь с подружками! Ты меня не уважаешь. Но я переживу. Что хуже — ты зарываешь талант в землю. По-твоему, я должна это одобрять?

— Никаких больше мальчиков, — бормочу я.

— Свежо предание… — парирует Юлия Антоновна. — Зачем тебе химия, Катя? В колледж, насколько мне известно, после девятого принимают без экзаменов.

— Я не в колледж, — мямлю я. — Или да. Я… Не решила ещё. Может, пойду в десятый. Или нет…

— Тогда тебе тем более не нужен мой экзамен.

Я вздыхаю:

— Дело не в колледже. И не в экзамене. Ветеринар должен знать химию. Не хотите со мной возиться — так и скажите. Я сама подготовлюсь. Потому что мне это надо.

Я не знаю, как её переубедить, так что просто умолкаю. Будь что будет.

Юлия Антоновна не спорит. Водружает очки на нос, листает ежедневник и сообщает:

— Консультации в понедельник и среду после шестого урока. Не опаздывай.

Я забираю журнал, выхожу из класса и бью воздух кулаком. Меня распирает радость. Я ещё покажу ей! У меня очень даже варит голова! Факт! Я могу одни пятёрки по химии получать! И буду!

Любопытно, как очки меняют человека. Юлия Антоновна в очках — просто железная леди. А без очков — совсем другая. Если улыбнётся, даже будет выглядеть доброй.

Дома я обнаруживаю маму с Дмитрием Владимировичем. Сидят за ноутбуками плечом к плечу, как два попугайчика на жёрдочке. Машут мне крылышками:

— Привет, Катя!

— Привет, дорогая. Обедать будешь?

— Не. Пока не хочу. Уроки надо делать.

— Хорошо. — И опять склоняются над ноутами и переходят на свой попугайский язык: пул-реквест, код-ревью, чик-чирик.

Ладно. Не буду прыгать от радости до потолка — но и прикидываться, что он мерзкий, тоже смысла нет.

В моей комнате творится полный кавардак. Одежда сдёрнута с плечиков и сметена с полок, как будто в шкаф ураган забрался.

— Ба! Чего ты творишь? Я только вчера прибралась!

Покряхтывая, ползает по куче одежды, вынимает оттуда по вещичке и запихивает их в сумку.

— Стирку собираешь? Почему не в корзину?

Она не отвечает, а я сатанею:

— И зачем по полу валять! Чистые же вещи! Совсем с ума сошла?

Ба оборачивается ко мне, сжав губы, с суровым лицом:

— Это моя одежда.

— А?

— Зачем ты взяла мою одежду?

— Чего придуриваешься? Не смешно, ба! Совсем не смешно.

— Отдай мои вещи, и я уеду. Мне надо домой.

— Какое домой! Ты же и так дома!

Тупо смотрит мне в лицо, шевеля губами. Потом смягчается, словно узнаёт меня, и говорит с рассеянной улыбкой:

— Наташенька… А где отец?

Меня охватывает ужас.

— Я не Наташа, я Катя! — кричу я и трясу её. — Катя, слышишь?

— Где отец, Наташа? На работе?

Нет, нет, нет! Только не это! Только не снова!

— Мамочка! Бабушка меня не узнаёт…

И ужас скручивает меня настолько, что